Последняя любовь поэта - Страница 50

За вином ни о чем умном не рассуждали, Неофрон постыдился сказать Феокриту, что Гликера не знает грамоты, но поэт быстро понял, что старательна наряженная гетера, кроме своего ремесла, вообще ничего не знает.

Вино делало свое дело. Сумрачный Неофрон — и тот на время забыл, где у него сердце, Развеселился. Поддразнивал Гликеру. Спросил Феокрита, не знает ли наизусть что-нибудь из Сотада. Поэт приложил палец к губам. Когда-то в молодые годы на Косе он вместе с Аратом во время попоек с гетерами не раз смешил их непотребными стихами Сотада, но это было давно. Сейчас он даже таким, как Гликера, не стал бы их читать. За Миртиллу готов был обидеться, но эпикуреец уже забыл о своей просьбе. Велел хохочущей Гликере спустить до пояса хитон, который и так уже сполз с одного плеча, обнажив полную грудь. Под конец пира гетера совсем захмелела. Обняв хмурившуюся Миртиллу, целовала её в. губы. Предлагала дружить, звала к себе в гости. Когда пирующие улеглись отдыхать она сбросила одежду и, уткнувшись головой в подушку громко захрапела.

XVIII

Проснулись под вечер. От высокого берега почти до самой воды тянулись густые тени. Ветер утих. Пропонтида спокойно сияла. Белели скалы далеких островов.

Чтобы разогнать остатки винного тумана, все четверо выпили немного цельного вина. Неофрон снова повеселел. Предложил выкупаться, но Феокрит отказался.

Друзья заранее условились, что вечер они проведут порознь. Снова встретятся, когда совсем стемнеет. Поднимаясь с земли, Неофрон закусил губу и схватился за сердце. Феокрит поддержал его, хотел снова усадить, но эпикуреец заупрямился.

— Нет, нет... ничего... пройдет, уже прошло...

Не надевая сандалий, пошел вместе с Гликерой вдоль берега по мокрому песку. Перед тем как завернуть за мысок, обернулся и помахал Феокриту рукой. Мелькнула его остроконечная черная борода, и грузная фигура скрылась за выступом скалы.

Феокрит и Миртилла поднялись на обрыв. Поэт по-вел подругу к недалекому Эгос-Потамосу. Ему хотелось взглянуть на маленькую, по знаменитую речку. У ее устья полтора века тому назад спартанцы разбили афинский флот. Не торопясь шли по пологим холмам через заросли жестколистных земляничных деревьев, которые тянулись за городом на много стадий. Вечерело, но жара только начинала спадать. Речка, окаймленная густым ивняком, медленно струилась среди широкой долины. Воды в ней было мало. С трудом нашли место поглубже, разделись и ополоснули вспотевшие тела. Потом снова поднялись на невысокий холм. Разостлав гиматии, сели на жесткую, выгоревшую от зноя траву.- На том берегу Геллеспонта горы Троады уже погрузились в тень, нача-ли синеть. Только трехрогая вершина последнего отрога Иды еще розовела, освещенная невидимым солнцем. Над ней виднелось белесое облачко дыма. Тёплая сухая земля пахла полынью. Воздух был по-вечернему тих.

Миртилла, расставшись с надоедливой Гликерой, снова повеселела. Так был хорош этот конец знойного дня, душистый и тихий, что не хотелось ни вставать, ни идти. Миртилла разложила пошире гиматий и долго лежала на спине, смотря на медленно потухавшие легкие облака, похожие на розовый пух. И она и Феокрит молчали. Поэт любовался столько раз виденными, но всегда по-новому прекрасными сменами вечерних красок. Горы Троады стали темно-синими, начали расплываться во мгле. Над отрогами Иды проступило багровое зарево. На востоке загорались первые ещё бледные звезды.

— Феокрит, я не могу забыть сегодняшнюю вазу. Ты, наверное, что-нибудь сочинил о Трое?

— Нет, милая, ничего. Я тебе много раз говорил о Го-мере. Соперничать с ним не могу и не хочу. Лягушке с кузнечиком все равно не сравняться.

— Хороша лягушка... Ты породистый конь, а не лягушка.

— Скорее — старый седеющий козел.

Миртилла вскочила и обняла поэта.

— Не смей, Феокрит, не смей. Рассержусь. Давай не будем говорить о твоих годах. Для меня ты молод.

— Пусть так... Так что ты хочешь?

— Послушать твои стихи... все равно какие... Ты редко мне читаешь. Должно быть, думаешь, что не стоит та-кой дурочке.

Он ласково шлёпнул её по спине.

— Хочешь, чтобы я лишний раз тебя похвалил?

— Нет, на самом деле, Феокрит. Если и читаешь, то чужие песни, а я хочу твои. Говорят, что у тебя есть о Елене...

Феокрит оживился.

— Да, есть... Вот, представь себе — свадьба Елены с царём Менелаем. Супруги уже в спальне, а в соседнем покое двенадцать девушек поют свадебную песнь. Слушай...— Голос поэта звучал по-молодому. Он видел Елену, засыпающую в объятиях мужа, пляшущих девушек, которые немало выпили на пиру, ярко горящие факелы в перистеле, убранном гирляндами. Подруги славят красоту новобрачной:

«Нас шестьдесят на четыре — мы юная женская поросль,—

Нет ни одной безупречной меж нас по сравненью с Еленой.

Словно сияющий лик всемогущей владычицы — ночи,

Словно приход лучезарной весны, что зиму прогоняет.

Так же меж всех нас подруг золотая сияла Елена.

Пышный хлебов урожай — украшенье полей плодородных,

Гордость садов — кипарис, колесниц — фессалийские кони;

Слава же Лакедемопа — с румяною кожей Елена.»

Феокрит не раз уже замечал, что Миртилла вздыхает, когда речь заходит о чужой красоте. Чуть слышно вздохнула и теперь, а когда поэт прочел последний стих:

«Пусть же, Гимен, Гименей, этот брак тебе будет на радость! —»

она вздохнула громче. Опять вспомнила ту ночь, когда стала женщиной...

Прогнала мысль, от которой хотелось заплакать. Поцеловала Феокрита, положила ему голову на плечо.