Последняя любовь поэта - Страница 14

И вдруг мысли замутились, как те же сицилийские речки после грозы в горах. Понеслись пенистым потоком.

Что он наделал вчера... Нельзя же было рассказывать на пиру эту историю с волосами царицы так, как он рассказал. Вздор, конечно, и Береника отлично знает, что вздор... Но ей было приятно — пройдут века, тысячелетия, а на небе по-прежнему будут мерцать ее волосы. Умно придумал старый Конон. И все при дворе делали вид, что верят. Полагалось верить. Он, Феокрит, тоже принес поздравления царице по случаю столь явной милости богов. Нельзя не ублажать царей. Нельзя...

«.. Ведь Крониона Зевса забота

Всех окружает владык благородных...»

Сотад... Феокрит вздрогнул. Закололи в ладонях ледяные иголочки. Всегда так бывало, когда чувствовал близкую опасность. Последний раз совсем недавно — во время бури у Лесбоса. Теперь опять... Сотад... Сразу вспомнилась его история: Сотаду долго чихала судьба. Он был настоящий поэт, только охальник, каких мало. Любил посмеяться и над другими и над собой — больше, правда, над другими. Грубо смеялся, очень грубо. Такие словечки употреблял, что пергамент мог покраснеть, а о женщинах и говорить нечего. Все же они читали потихоньку сотадовские песни и еще как их любили. Давились от смеха, хотя на людях делали вид, что о таком поэте и не слышали. Сама тогдашняя царица Арсиноя, говорят, читала тайком от мужа-брата «Приапа» и «Нисхождение в Аид». Все сходило с рук, пока не трогал царей. А потом написал песснку о браке Птолемея Филадельфа, женившегося на родной сестре, и погиб бедняга. Царю донесли, он приказал раздобыть песню, прочел, а ночью Сотада, исполосованного бичами, положили в свинцовый ящик и бросили в море.

Феокриту стало холодно при мысли о том, как птолемеевы матросы раскачивали этот страшный ящик. Его-то, правда, не утопят — Береники он не оскорблял, да и как можно ее обидеть. Приветливая, добрая... И Птолемей Эвергет не то, что его отец. Поэт вздохнул. Не любил вспоминать о том, как он славил умершего цяря. Много раз славил. Написал в его честь длинный энкомий — хвалебную песнь. Работал над ней долго, но чувствовал, что, несмотря на все старания, энкомий подобен подогретому льду. Сколько ни грей, не согреешь. А написать было нужно... Птолемей любил Феокритовы песни. Щедро одаривал, избавил его, тогдашнего полунищего скитальца, от бедности. В Александрии можно было спокойно жить и дружить с музами. Но энкомий — словно душевный нарыв. Вспомнит, шевельнется совесть, и становится больно за то, что написал:

«Счастлив будь, царь Птолемей! Наравне я с полубогами

Славу твою помяну. Мое не забудется слово

Меж поколений грядущих...»

Знал, что потомки, если прочтут, как он славил нечистый брак царя, помянут песнопевца совсем не добрым словом. Не поможет и сравнение с браком небожителей. На Олимпе поженились дети Реи — Зевс и Гера, на земле — Птолемей и Арсиноя.

«...она превосходит

Всех, кто в дому заключает супруга в объятья;

Всею душой она его любит: и брата и мужа.»

Подумал об энкомии и поморщился. Прозвучали в памяти и другие слова похвалы:

«Для вольного — лучший владыка:

Добр и приветлив, разумен, искусен в любви,

в стихотворстве...»

Да, нечего сказать, добр... Что ему стоило казнить поэта, когда он двух родных братьев приказал умертвить?..

Феокрит подумал о том, что, искрении или неискренни его похвалы Птолемею Филадельфу, а все же они его заступницы. Сказал лишнее о супруге теперешнего царя, но прославил его отца, мать, деда, бабку... Стал размышлять спокойнее. Свинцовый ящик не грозит. Не за что. К тому же до Александрии далеко — там, вероятно, и не узнают. А могут и узнать... Отсюда в Египет ездят иноземные купцы и, кажется, не очень редко. Могут разболтать, переиначить. Из застольных шуток такое сделают, что нельзя будет показаться во дворце. Запретят, пожалуй, работать в Музее. Феокрит провел ладонью по вспотевшему лбу. Музей. Прохладные, низкие залы библиотеки, где в бесконечных ларях хранится четыреста с лишним тысяч свитков — сокровище, равного которому нет во всей ойкумене. Что он будет делать без Александрийской библиотеки?..

И только ли это?.. Опять закололи иголочки. Забыл о важном. Собираясь навестить Неофрона, долго раздумывал над тем, можно ли ехать в царство Селевкидов, раз Сирийская война снова началась. Он, правда, иностранец, гражданин Сиракуз, но все же как бы не навлечь гнев Птолемея... Не раз советовался в Александрии с друзьями. Нашли, что можно. Лампсак в Мисии, а давно известно, что тамошние полисы не любят антиохийских царей. Птолемеям они не враги. Поезжай, Феокрит, только не говори лишнего…

Снова выбранил себя за вчерашнее. Не подумал вовремя и о том, что царь все еще влюблен в царицу — не только она в него. Может разгневаться сильно. Не простит тогда и поездки в страну врагов. Засадит в темницу. Когда еще разберется, в чем дело. Сойдешь с корабля, вернешься домой, а за тобой придут. А в тюрьме грязь, вонь, крысы, с потолка каплет вода. И в конце концов изгнание навсегда, да еще все отберут, что накопил за эти годы, Жизнь придется начинать сызнова. Нет, не надо было вчера болтать…

Решил сразу — придется подождать с возвращением в Александрию. Пожить здесь не две недели, как хотел, а несколько месяцев, разузнать, как там — известно или нет… Если обойдётся, тогда можно и обратно. Пока в Лампсаке есть с кем побеседовать, на что посмотреть. Близко Ида, недалеко Иллион…

Лежать надоело. Следовало кликнуть раба, но одеваться еще не хотелось. Поэт снова откинул занавеску, присел на узкий подоконник.