Последняя любовь поэта - Страница 59

В день начала представлений Миртилла, любившая театр, от нетерпения проснулась задолго до рассвета и уже не могла заснуть. Откинула край одеяла, взглянула па небо. Звезды блестели по-осеннему ярко. Разогревшееся нагое тело сразу обдал холодный поток. Она снова закуталась и легла поудобнее. Задумалась. Вспомнила Афины. Когда исполнилось четырнадцать лет, в первый день Великих Дионисий мать впервые отпустила её в театр с подругами. Утро было жаркое. Девочки шли босиком, в одних хитонах. В тростниковых корзинках несли еду и питье, спрыснутые водой венки. Чтобы усесться поближе, забрались в амфитеатр загодя. Всего пять лет прошло, а кажется, что это было давно-давно... Миртилла вспомнила, как мать долго разглаживала ее праздничный хитон, как плела венок из гиацинтов и фиалок. Велела раньше времени не надевать. Миртилла представила себе запах весенних афинских цветов и беззвучно заплакала. Когда же она увидится с матерью?.. Жива ли старушка?.. Сказать бы Феокриту — не надо Египта, едем в Афины. Не захочет. Часто теперь говорит об Александрии. Видно, соскучился. Для него свой город, а для нее пока чужой, далекий, может быть, страшный. Придется привыкать... Миртилла не часто плачет, но на этот раз мысли о матери... Бывает, и неделю и месяц не вспоминает о ней, а потом стыдно. Забыла...

Нет, не забыла. Все помнит.

По обычаю, в первый день Дионисий давали одну старую трагедию, две комедии и драму сатиров. От комедий мало что осталось в памяти — путаная веселая и стыдная сумятица. Драма сатиров тоже плохо запомнилась. Взволновала «Антигона». В театре плакала и снова заплакала, вспоминая, как уводили осужденную, чтобы заживо похоронить ее в подземной гробнице. И среди своих тяжко умирать, а так... Подумать страшно. Потом, когда начала ходить к учителю грамматической школы, навсегда запомнила прощание Антигоны:

«Солнца мне больше не видеть вовеки:

К чуждым брегам Ахерона, в могильный,

Всех усыпляющий мрак,

Смерть уведет меня, полную жизни...»

Снова, как пять лет тому назад, слезы щиплют глаза. Жаль Антигону, жаль мать, себя жаль... Бывают такие ночи у Миртиллы.

Зато утро было радостное. На безоблачном небе ярко сияло еще не греющее солнце. В саду нежно пахло осенними розами. Миртилла, позабывшая ночные горести, долго умывалась, немало времени провела перед зеркалом. Потом, довольная собой, свежая и бодрая, позавтракала вместе с Феокритом. Ели больше, чем обыкновенно, — в театре предстояло провести целый день.

Как всегда, утром выпили немного неразведенного вина.

Феокрит не был ни посланником иноземного царя, ни гостем полиса. Почетного кресла ему не полагалось, но почитатели поэта настояли на том, чтобы Лампсак оказал внимание сочинителю прославленных песен. Городской совет решил предоставить Феокриту два бесплатных места на все представления. Только один член совета был против — тот самый старичок, который очень не любил гетер и в начале лета хотел на законном основании обязать Миртиллу не носить белых одежд. Совет с ним не согласился. Всем было ясно, что без Миртиллы Феокрит не придет, а эпистат, наверное, будет недоволен. Недавно только царский администратор пригласил к себе поэта на пир и долго с ним беседовал. В городском совете кое-кто даже начал думать, что Феокрит, пожалуй, неспроста так долго живет в Лампсаке. Кто знает, быть может, царь Египта поручил знаменитому гражданину Сиракуз разузнать, не согласятся ли в Антиохии заключить почетный мир. Оттого, мол, и эпистат так внимателен к приезжему поэту. Эти слухи рассмешили бы Феокрита, но до него они не дошли.

Перед входом в театр Миртилла сняла с головы гиматйй, поправила гладко причесанные волосы и надела венок из белых роз, который Эвноя несла за своей госпожой в плоской корзинке. Надел венок и Феокрит. Один из распорядителей повел поэта и его подругу на места, отведенные по приказанию городского совета прямо против скены.

Их появление заметили многие. Некоторые зрители передних рядов даже привстали, чтобы лучше рассмотреть. Миртилла, чувствуя на себе внимательные взгляды, спокойно и уверенно шла вслед за Феокритом. Делала вид, что ни на кого не обращает внимания, но заметила многое. Пожилой стратег, которого она давно знала в лицо, обернулся и вытянул худощавую шею. В первом ряду недалеко от него какой-то старичок, очень злой на вид, тоже пристально смотрит на нее. Жрец Аполлона кланяется Феокриту. Вот и Херсий в третьем ряду... Конечно, узнал, но отвернулся и что-то говорит соседу, тоже юноше. Наверное, о ней...

Эвноя положила на сиденья нарядные расшитые подушки. Сама пошла по лестнице в верхние ряды, где сидят ремесленники победнее, воины, свободные слуги, а случается, и рабы, не убоявшиеся порки, хотя «телам» в театр ходить не полагается.

В амфитеатр густыми потоками вливались все новые и новые зрители. Обогнув орхестру, они растекались по лучам проходов, торопливо разыскивая свободные места, которых становилось все меньше и меньше. Между рядами осторожно пробирались со своими лотками продавцы плодов и сластей. Вокруг них бесстрашно и назойливо вились осы. Девочки-подростки разносили в гидриях, обернутых мокрыми тряпками, холодную воду с гранатовым соком.

Время шло. На мраморных креслах первого ряда уже восседали старшие царские чиновники, жрецы и жрицы, члены городского совета. Не было только запоздавшего эпистата и из-за него не начинали представления.

На смену утреннему холодку, заставлявшему зрителей плотнее запахивать гиматии, пришло сухое осеннее тепло. В амфитеатре, заполненном сверху донизу, несмотря на широкие проходы, становилось душно. В верхних рядах кое-кто нетерпеливо рукоплескал. Другие стучали палками о камень сидений.