Последняя любовь поэта - Страница 45

К оглавлению

— Миртилла, назад, назад!

Лежа на утреннем теплом песке, спорили.

— Чего ты боишься?.. Я же умею теперь плавать.

— Милая, тонут чаще всего те, которые умеют.

— Если суждено потонуть, все равно потону...

— Я не верю в судьбу, Миртилла.

— А я верю...

— Ну и верь. Но к нереидам я тебя не пущу, девочка моя дорогая.

Она притворно хмурилась, но сама была рада. Ласковый он, заботливый. Послала Афродита счастье...

Снова, взявшись за руки, вбегали в теплую искрящуюся воду. Медленно плыли вдоль невысоких прибрежных скал. Потом опять растягивались на песке. Солнце пекло уже по-дневному. Бежали часы за часами. Дома встречала взволнованная Эвноя. Обед перестоял. Феокрит смеялся:

— Что значит обед по сравнению с морем и тобой, Миртилла...

Прощаться было грустно. Так хотелось, чтобы он остался на ночь, а Феокрит не соглашался. Всё боится обидеть этого Неофрона… Не каждый день удавалось видеться и по утрам. У помещика теперь было немало свободного времени. К несчастью, немало… Созывал философов, устраивал прогулки, поездки по Геллеспонту, симпозии на берегу моря. В такие дни Миртилла горевала и плакала. Потом встречала Феокрита с распухшими глазами и опять плакала. Поэт утешал, говорил, что надо потерпеть. Всё равно скоро уедут — либо в Египет, либо на остров Кoc. Тогда навсегда вместе. Миртилла улыбалась сквозь слезы. Обнимала друга. Становилось спокойно и легко.

Но по ночам тосковала. Чтобы поскорее заснуть, с вечера заставляла Эвною рассказывать деревенские сказки. Страшных не любила — после них не спится. Зато истории любовные слушала бы часами, не будь служанка такой соней. Знала она сказок много, говорила складно, но случалось — начнет и захрапит на самом интересном месте. Будить было жалко. Миртилла закрывала глаза, старалась ни о чем не думать, просила бога сна пожалеть ее, а ворота его царства не отворялись чуть не до рассвета.

В ту ночь, когда Феокрит и Неофрон беседовали о множестве миров, ей было особенно тяжело. Феокрит не приходил два дня подряд. Ни разу еще этого не случалось. А вдруг он там не один?.. Ревность жгла душу, словно кипящее масло. Миртилла была готова тайком пробраться в сад Неофрона, хотя знала, что это невозможно — вокруг всей усадьбы высокая каменная ограда, внутри сторожа, собаки... Рыдала беззвучно, уткнувшись головой в подушку. Не хотела, чтобы услышала Эвноя. Стыдилась своего горя. Сон все же пришел — путаный, тяжелый.

Херсий лежал дома в своей спаленке. Выздоравливал от лихорадки. Она трепала его трое суток. Нестерпимо болел затылок и глаза. На груди точно камень лежал. Молодой философ знал, что от этой болезни не умирают. Три дня промучаешься, а потом она больше никогда не повторяется. Не то, что опасная трясевица, которой болеют в болотистых местах. Та многих уносит в Аид.

Болезнь так же внезапно оставила юношу, как и началась. Жар спал, захотелось есть, но когда Херсий прошлым утром попробовал встать и пройтись по двору, он едва не упал от слабости, Почти весь день проспал. Ночью напала бессонница. Лежал в каморке один. Младший брат ушёл спать с родителями в сад, а ему мать не позволила. Херсий смотрел на кусок неба, видневшийся в окошко. Думал не о философии. Снова и снова вспомнил немногие встречи с Миртиллой: пир у Неофрона, чудесный пир трех у нее в саду, два-три свидания. Надеялся тогда, что она согласится стать его подругой. Нёсколько раз вешал венки на ее калитку. Уговаривал, упрашивал. Слезы текли... К чему ей Феокрит — все равно уедет и с собой не возьмет. Ничего не вышло. Не захотела... Сказала ясно:

— Херсий, ты хороший, но ищи себе другую. Помни, я больше не гетера…

Ну, раз так... больше не приходил. Пробовал забыть, забыть не может, хотя только раз целовал ее тогда, на пиру у Неофрона. Потом не позволяла. Все бы отдал, позволь она прийти ночью, хоть раз, хоть ненадолго. Зачем ей этот старик, зачем, зачем?.. Его стихи прекрасны, но она-то что в них понимает?! А как бы он, Херсий, любил Миртиллу... Юноша беспокойно мечется на постели. Ему обидно. Готов заплакать от досады, от страсти, от жалости к себе, и к ней — упрямой, милой. А голова кружится, хочется пить, и грудь ноет надоедливо, тупо, тоскливо. Заснуть надо, заснуть...

Актера, который когда-то понравился Миртилле на пиру у Неофрона, звали Гиперид. Она давно о нем забыла — мало ли перевидела мужчин с тех пор, как стала гетерой... Забыл о ней и Гиперид. Тогда у Неофрона он не говорил с ней. Только пошутил, встретив на дворе подвыпившую пару — Херсия и Миртиллу. На людях они старались идти чинно, поддерживая друг друга, но актер мысленно сравнил их с кораблем, потерявшим управление,— то в одну сторону несет, то в другую. Сказал:

— Юноша, где же твоя философия?

Херсий посмотрел на Миртиллу и ответил:

— Вот она... Видишь?

Гетера расхохоталась. Зубы у нее были удивительно ровные. Внимательно посмотрела на Гиперида. и пошла дальше.

Его родители жили в Лампсаке. Гиперид был членом городского синода актеров, но часто ездил в другие полисы один. Из Лампсака отправился на Лемнос, договорился с тамошним синодом и после нескольких удачных представлений уплыл вместе с товарищами в Эпидавр. Там дела синода тоже пошли удачно. Гиперид был доволен. Нравился прекрасный огромный театр, так удачно расположенный на склоне пологого холма, что даже в последних рядах каждое слово было ясно слышно. Актеры не раз поминали добрым словом его строителя Поликлета Младшего. Нравилась и щедрая на одобрения публика, всякий раз заполнявшая амфитеатр снизу доверху. Гиперида и его товарищей то и дело звали на пиры к богатым гражданам.