Последняя любовь поэта - Страница 30

Посетителей харчевни Стесимброта исчезновение поэта, впрочем, ничуть не огорчило. Если бы глубокомысленный Эврипид вернулся из Аида и заглянул в низкое зальце, еле освещенное дымящими плошками, он, пожалуй, вспомнил бы собственные строки:

«Кто из рабов господ породу любит, тот

Войной великой идет против себе

Подобных.»

У Стесимброта господ ругали дружно. Мало ли что с ними случается, когда взбредет в голову дурь. Разбойников в здешних горах нет, потому что грабить там некого, но могли путники заболеть, заблудиться, а то, чего доброго, растерзали их львы. И поделом, если так, незачем было туда соваться. Вот pабов жалко, да уже такое их дело — иди, куда велят...

Почитатели Феокрита волновались. Пробовали выпытать у служанки Миртиллы, в чем же дело, но Эвноя всем повторяла одно и то же — скоро вернутся. Велено поливать цветы утром и вечером, никого пускать ни в дом, ни в сад. Она и не пускала.

Биограф Идоменей, почтенный старец, уже много лет трудившийся над «Историей афинских демагогов», тоже не проник дальше калитки гетеры. К стихам он был равнодушен, но очень заботился о славе родного города. Большим городом Лампсак стал недавно — после Александра Македонского, но знаменитых и известных людей в нем и раньше было немало. Здесь жил когда-то Фемистокл, после того как перекинулся к персам. В награду за измену Ксеркс подарил ему город. В то время Лампсак славился отличным вином. Сюда переселился философ Анаксагор, изгнанный из Афин за безбожие. Не будь его дружбы с Периклом, пришлось бы ему, вероятно, выпить яд. В Лампсаке Анаксагор и умер. Отсюда родом перипатетик Стратон, второй схоларх аристотелевского Ликея. Здесь же родился трудолюбивый Анаксимен, составивший «Риторику» и описавший дела эллинов и варваров от начала мира до битвы при Мантинее. За много лет до них здешний логограф Харон сочинял «Летопись Лампсака». Были и другие лампсакцы, имена которых, как думал Идоменей, не забудутся, но что они все по сравнению с Эпикуром... Идоменей, его последователь, свято чтил память учителя и всегда склонил голову, проходя мимо маленького дома, в котором шестьдесят лет тому назад жил философ.

Себя старик не причислял к знаменитым лампсакцам, но в тайне надеялся, что после смерти и его не забудут.

Как и Неофрон, эпикуреец Идоменей вопреки заветам учителя от честолюбия не освободился.

Песен Феокрита историк афинских демагогов раньше не читал. Начал думать о поэте только тогда, когда он приехал в Лампсак. Пожалел, что Феокрит не ученый и не философ — больше было бы чести для города. В славу новых поэтов Идоменей верил плохо, но с кем ни заговаривал о госте Неофрона, все повторяли одно и то же — да, он знаменитый поэт. Вся ойкумена знает Феокрита. Приходилось верить и ценить — таких людей уже давно не бывало в Лампсаке, Узнав об исчезновении поэта, Идоменей огорчился не меньше, чем его почитатели. Что напишут потом о Лампсаке, если здесь в самом деле оборвутся дни Феокрита?.. Хотелось ему навестить Неофрона — тоже ведь эпикуреец, но не решился, Знал, что у него сейчас самое горячее время.

К тому же. если Феокрит погиб или погибнет, для Неофрона вечный позор. Как он мог отпустить гостя куда-то в горы всего с тремя рабами? Нет, нельзя идти к Неофрону...

Скуповатый старик расщедрился. Купил неплохую сетку для волос. В лавке сказал, что надо сделать подарок племяннице, самолично отнёс её Эвное, но ничего от неё не узнал.

XII

Феокрит и Миртилла медленно поднимались по горной тропинке среди густых зарослей диких маслин, земляничных деревьев и колючих кустов каменного дуба.

Рабов с ними не было. Как только дошли до подножия первых гор, Феокрит приказал всем троим, не заходя в Лампсак, идти в деревню на берегу Геллеспонта у устья речки Родиуса и там ждать его возвращения. Отсчитал рабам достаточно оболов на пропитание. Обещал еще и наградить потом, если будут вести себя как следует и их не опознают. На всякий случай дал и табличку — письмо, чтобы не приняли за беглых. Наказал не пьянствовать, не болтать с кем попало, не заводить знакомств с матросами. Сказал еще, чтобы побольше купались и лежали на солнцепеке — надо прибавить загара за эти дни. Для чего надо, не объяснил, но рабы обещали исполнить все в точности. Платон, говорят, провинившихся рабов сам никогда не бил — приказывал бить другим. Феокрит и другим не приказывал, но слуги боялись, как бы, разгневавшись, он их не продал. Тогда прощай спокойная жизнь без палок, без розг, без зуботычин... Очень им хотелось дознаться, куда же это хозяин пойдет с гетерой, но знали, что спрашивать нельзя.

Поэт и его подруга шли в одних хитонах. Некого было стыдиться в этом пустынном горном лесу. На побережье уже началось знойное лето. Здесь, в горах, была поздняя весна, хотя солнце палило так же жарко, как и на равнине. Но зелень высоких дубов не успела еще потемнеть, кроны их пропускали солнечные лучи, а густая невысокая трава была усеяна белыми брызгами анемонов. Где осталось побольше влаги, цвели низкорослые лиловые ирисы, гиацинты и нежно-розовые крапчатые лилии. Пели дрозды. По временам с деревьев срывались парочки пёстрых удодов и с испуганными криками скрывались в лесу.

Феокрит шёл ровным, неторопливым шагом человека, привычного к горам. На спине у него топорщился немалой величины кожаный мешок с широкими лямками. Миртилла тоже старалась шагать так, как её не раз уже учил Феокрит. Знала, что торопиться нельзя. Когда впервые отправилась с ним побродить по горам, храбрилась, пробовала бегом взбегать на крутые скаты, но дыхания не хватало, перед глазами плыли зеленые круги начинало мутить, и неопытная горожанка опускалась на землю. Еще раз сказала себе, что Феокрита надо слушаться. Все он умеет лучше нее.